Вот тогда я усадил ее на пуфик перед зеркалом. Обнял. Она обожала, когда я ее обнимал, целовал. Тут же начинала плакать: «Мой сыночек, мой красавчик, какой ты уже большой! Скоро женишься, что со мной будет? Забудешь свою мамочку, жена будет тебе мозги крутить!»
Как хорошо я запомнил этот день, этот миг. Зеркало вдруг вспыхнуло от солнца, словно экран телевизора. Солнце запустило свой луч -руку в бутылочки-баночки, во флаконы духов, и разбилось на все цвета радуги. Я запомнил лицо моей матери, все в слезах, бесконечно любимое. Ее горячие губы на моем лице, возле моего уха. И ее шепот:
«Твой отец – иностранец!»
Так вот он кто, мой отец! Очень многое вдруг прояснилось. Почему, например, мою мать не выпускали заграницу, даже в Польшу или в Болгарию. Артистам надо было выехать вначале в соцстрану и вернуться, – доказать свою благонадежность. Боже мой, не оставаться же на всю жизнь в Болгарии – там ведь тот же самый Советский Союз! Потом могли выпустить на гастроли в ГДР, Венгрию и «под занавес» – в Югославию. Югославия была где-то у самой кромки взлетной полосы, там, где самолет отделяется от земли и поднимается в воздух. Почти капстрана. Одной ногой там, другой – здесь. Примерно так, как описывал состояние нашего общества Хрущев: «Мы стоим одной ногой в коммунизме, а другой все еще в социализме», только Югославия стояла одной ногой в капитализме. Кстати, по анекдоту, Хрущева спросили «из зала»: « И долго еще мы в такой неудобной позе стоять будем?»
И уже потом, когда пройдешь все круги ада, после длительной проверки документов, «бесед» в КГБ – наконец, наконец! – капстраны, А-ме-ри-ка!
Моя мать стала «невыездной» еще в самом начале своей карьеры, потому что позволила себе ( «Вы что себе позволяете, товарищ Лория?») влюбиться в иностранца. Ей было 20 лет, она училась в Москве на филологическом факультете, а на одном из студенческих концертов спела песенку «Тик-Так, Тик-Так, тикают часы», и ее заметили. «Ее рейтинг стал очень быстро повышаться,» – сказали бы в стране, где я сейчас живу. Зрители в залах послушно наклоняли головы то влево, то вправо, в такт музыке, словно маятник на часах раскачивался – тик-так, тик-так! О ней потом писали, что «ее голос завораживает слушателя», но мой отец много раз рассказывал мне, что именно его заворожило. «Она была очень сексуальная, настоящая секс-бомба. В ней было столько «поди ко мне»!…» Он заметил ее еще раньше, чем музыкальные критики, скорее всего, почти одновременно с КГБ. Чекисты следили за ним, а вышли на нее. С ним, американцем, они ничего не могли поделать, просто выслали из страны, а она…
« Вы что себе позволяете, товарищ Лория? – орали на нее в КГБ, – Если бы он на крайний случай был из дружественной нам страны, какого-нибудь Вьетнама или Камбоджи, но а-ме-ри-ка-нец!..» Из института, ее, конечно, отчислили. Петь не запретили – кому-то наверху нравилась песня про часы. И вот так она всю жизнь гастролировала по Советскому Союзу, не выезжая за его пределы, не подходя даже близко к взлетной полосе. Она была птичкой с разбитым сердцем, что поет в клетке, но и зрители сидели в клетке, поэтому они понимали ее и любили. Подпевали ей дружно: Тик-Так, Тик-Так, тикают часы!
Как долго длилось их совместное счастье? Я не знаю. Отец провел в Советском Союзе всего год, с матерью познакомился не сразу. Однажды я спросил его о датах, а реакция была настолько неожиданной и сильной, что больше к этому вопросу я не возвращался. Сестры матери, которые знали о романе только по переписке, имели разноречивую информацию. Бывший одноклассник, а потом кагебешник, дружески поделился со мной, что вряд ли мои родители провели даже одну ночь вместе, иначе бы ее сразу «взяли». От моей матери трудно было добиться вразумительного ответа. На мой вопрос: «Как долго ты его любила?», она ответила: «Всегда».
Моя жизнь резко изменилась с тех пор, как я узнал, кто мой отец. Мне оставалось 10 лет, 3 месяца и 14 дней до встречи с ним, хотя я об этом, конечно, не знал. Да и кто мог знать, что Советский Союз вдруг умрет? Что рухнет Берлинская стена? Надо было быть самым наивным романтиком, чтобы в это поверить. Сейчас я часто слышу или читаю воспоминания бывших советских людей о том, как они предвидели распад страны. Может, и на Титанике были люди, которые бегали по палубе и кричали: «Поворачивай! Айсберг! Мы скоро потонем!» А вот я ничего не знал. Шел 1981 год, Горбачев был рядовым членом политбюро, и перестройкой даже не пахло. Но в свои двенадцать лет я перестал быть стариком и превратился в ребенка.
Мне придется сказать два слова о том, как я жил, хотя речь не обо мне. Я родился в конце 60-х годов, советская часть моей жизнь прошла, в основном, в эпоху Брежнева. Затяжной период, мило названный «застой». Описать эту жизнь могу так: вы живете в поезде. Поезд едет. По дороге вы понимаете, что сойти с поезда нельзя. Вы начинаете обживаться, пристраиваетесь кое-как на своей жесткой полке. Говорите соседям по вагону: «Ну, ничего, жить можно!» И даже убеждаете в этом самого себя. И тут происходит страшное – вы осознаете, что поезд едет в никуда.
Или иначе: вы стоите на полустанке, мимо вас несутся поезда. Ни один поезд не останавливается. Стук, стук колес, и запах, и цвет, непрерывный, и лица – смотрят не по ходу поезда, а на вас. От мельканья окон кружится голова. Очень быстро и рано вы понимаете, что так пройдет вся ваша жизнь: мимо. Босоногий мальчишка, осознавший это, – старик.
Published December 16, 2021
© Elena Botchorichvili
Comment mon père m’a offert mon enfance
Written in Russian by Elena Botchorichvili
Translated into French by Bernard Kreise
Je l’ai alors installée sur un petit pouf devant un miroir. Je l’ai enlacée. Elle adorait que je l’enlace, que je l’embrasse. Aussitôt elle se mettait pleurer : « Mon fiston, mon petit chéri, comme tu es grand déjà! Tu vas bientôt te marier, et qu’est-ce que je vais devenir ? Tu vas oublier ta petite maman, ta femme va te bourrer le crâne ! »
Je me souviens parfaitement de ce jour, de cet instant. Le soleil embrasa soudain le miroir comme l’écran d’un téléviseur. Le rayon de soleil posa un doigt sur les fioles et les vaporisateurs, sur les flacons de parfum, il s’éparpilla en toutes les couleurs de l’arc-en-ciel. Je me suis souvenu du visage de ma mère, couvert de larmes, infiniment aimé. De ses lèvres brûlantes sur mon visage, tout près de mon oreille. De sa façon de me chuchoter :
« Ton père est un étranger ! »
C’est donc lui, mon père! Beaucoup de choses se sont tout à coup éclaircies. Pourquoi, par exemple, on ne permettait pas à ma mère de se rendre à l’étranger, même en Pologne ou en Bulgarie. Les artistes devaient d’abord aller dans un pays socialiste et en revenir afin de prouver leur loyauté. Mon Dieu ! comment aurait-on pu rester toute sa vie en Bulgarie, en tout point identique à l’Union Soviétique ! On pouvait ensuite les laisser partir en tournée en Allemagne de l’Est, en Hongrie, et même, « juste avant que le rideau ne tombe », en Yougoslavie. La Yougoslavie était située juste au bord de la piste d’envol, là où les avions quittent la terre et s’élèvent dans les airs. Quasiment un pays capitaliste. Un pied ici, un autre là. À peu près la façon dont Khrouchtchev avait décrit l’état de notre société : « Nous avons un pied dans le communisme et l’autre est toujours dans le socialisme ». Toutefois, la Yougoslavie avait un pied dans le capitalisme. D’ailleurs, la petite histoire raconte que « dans la salle » on posa une question à Khrouchtchev : « Allons-nous rester encore longtemps les jambes écartées ? »
Ce n’est qu’ensuite, quand tous les cercles de l’enfer avaient été franchis, après une interminable vérification des documents, après un interrogatoire au KGB – enfin, enfin ! – que venait le tour des pays capitalistes, de l’A-mé-rique !
Dès le début de sa carrière, ma mère avait été frappée d’interdiction de voyager hors des frontières, car elle s’était permise (« Qu’est-ce que vous vous permettez, camarade Loria ? ») de tomber amoureuse d’un étranger. Elle avait vingt ans, elle étudiait à la faculté des lettres de Moscou, et lors d’un spectacle donné pour les étudiants, elle avait chanté sa chanson « Tic-tac, la pendule fait tic-tac », et elle avait été remarquée. « Son rating s’était très vite élevé », dirait-on dans le pays où je vis aujourd’hui. Les spectateurs dans la salle penchaient la tête tantôt à gauche, tantôt à droite, au rythme de la musique, comme l’oscillation du balancier d’une horloge – tic-tac, tic-tac ! On a dit d’elle par la suite : « Sa voix ensorcèle les auditeurs », mais mon père m’a plusieurs fois raconté ce qui l’avait ensorcelé, en fait. « Elle était très sexy, une vraie bombe. Chez, elle le viens plus près, chéri était si fort !… », et il l’avait remarquée avant les critiques, certainement presque en même temps que le KGB. Les tchékistes le surveillaient, et ils étaient tombés sur elle. De lui, un Américain, ils ne pouvaient rien faire, et ils se contentèrent de l’expulser du pays, mais elle… « Qu’est-ce que vous vous permettez, camarade Loria ? avait hurlé contre elle le KGB. S’il avait été un ressortissant d’un pays frère, du Vietnam ou du Cambodge, par exemple, mais un A-mé-ri-cain !… » Bien entendu, elle fut exclue de l’université. Mais on ne lui interdit pas de chanter : sa chanson « Tic-tac » avait plu à quelqu’un dans les hautes sphères. Et c’est ainsi que toute sa vie elle a fait des tournées à travers l’Union Soviétique sans jamais franchir ses confins, sans même s’approcher quelque peu de la piste d’envol. Elle était un petit oiseau au cœur brisé qui chante dans sa cage, mais les spectateurs se trouvaient eux aussi dans la cage, et c’est pour cela qu’ils la comprenaient et l’aimaient. Ils fredonnaient au même rythme qu’elle : Tic-tac, tic-tac, la pendule fait tic-tac !
Combien de temps ont-ils partagé leur bonheur ? Je l’ignore. Mon père a passé en tout une seule année en Union Soviétique et il n’a pas immédiatement rencontré ma mère. Un jour, je l’ai interrogé sur les dates, et sa réaction a été si inattendue et si vive que je n’ai plus jamais abordé cette question avec lui. Les sœurs de ma mère, qui ne connaissaient son aventure que d’après leur correspondance, détenaient des informations discordantes. Un ancien camarade de classe, devenu par la suite un homme du KGB, m’a amicalement fait part de son point de vue : il n’était guère probable que mes parents aient passé ensemble ne serait-ce qu’une nuit entière, sinon on les aurait tout de suite « pincés ». Il était difficile d’obtenir de ma mère une réponse sensée. Quand je lui ai demandé combien de temps avait duré leur amour, elle m’a répondu : « Pour toujours ».
Ma vie changea brusquement dès lors que j’appris qui était mon père. Il me restait, même si je l’ignorais bien entendu, 10 ans, 3 mois et 14 jours avant que je le rencontre. Mais qui pouvait savoir que l’Union Soviétique allait mourir ? Que le mur de Berlin allait s’écrouler ? Il fallait être le romantique le plus naïf qui soit pour y croire. Aujourd’hui, je lis des souvenirs d’anciens Soviétiques et je les entends souvent dire avoir prévu l’effondrement du pays. Peut-être y avait-il sur le Titanic des gens qui couraient sur le pont en criant : « Virez de bord ! Il y a un iceberg ! On va couler ! » Moi, je ne savais rien. On était en 1981. Gorbatchev était un membre ordinaire du Politburo, et même rien ne sentait la pérestroïka. Mais à ma douzième année j’avais cessé d’être un vieillard et je m’étais transformé en enfant. Je vais devoir dire deux mots sur la façon dont je vivais, même s’il n’est pas question de moi ici. Je suis né à la fin des années 60 et la partie soviétique de ma vie s’est pour l’essentiel déroulée à l’époque de Brejnev. Une époque languissante qu’on appelle gentiment la « stagnation ». Voici comment je peux décrire cette vie : vous vivez dans un train. Le train roule. En route, vous comprenez qu’il est impossible de sortir de ce train. Vous commencez à vous y faire, vous vous installez tant bien que mal sur votre siège dur. Vous dites à vos voisins dans le wagon : « Ça va, on peut vivre ». Vous arrivez même à vous en persuader. Et là, se produit quelque chose d’épouvantable : vous prenez conscience que le train ne va nulle part.
Ou bien encore : vous attendez dans une halte, des trains passent devant vous. Aucun ne s’arrête. Des claquements de roues, une odeur, une couleur qui surgissent sans cesse, les visages des passagers qui tout à coup vous regardent depuis les wagons. La tête qui tourne à force de voir des fenêtres qui jaillissent. Très vite et très tôt vous comprenez que toute votre vie va passer ainsi : à côté de vous. Le gamin va nu-pieds qui a conscience de cela est un vieillard.
Published December 16, 2021
© Elena Botchorichvili
© Bernard Kreise
ჩემი ტკბილი ბებრუცუნები
Written in Russian by Elena Botchorichvili
Translated into Georgian by Elza Nabakhteveli
აი მაშინ კი დავსვი სარკის წინ, პუფზე. ხელები მოვხვიე. დედაჩემი ჭკუას კარგავდა ჩემს მოფერებაზე. იმავწამს ტირილს იწყებდა: „ჩემი ბიჭი, ჩემი ლამაზი ბიჭი, რამხელა გაზრდილხარ! მალე ცოლს მოიყვან, და მე რაღა მეშველება? დაივიწყებ შენს დედიკოს, ცოლი ტვინს აგირევს!“
რა კარგად მახსოვს ის დღე, ის წამი. უეცრად სარკე მზისგან აინთო, როგორც ტელევიზორის ეკრანი. მზემ ხელივით ჩაყო თავისი სხივი პატარ-პატარა ბოთლებსა და ქილებში, სუნამოების ფლაკონებში, და გარდატყდა ცისარტყელას ფერებად. ასე დამამახსოვრდა დედაჩემის სახე, ცრემლებით სველი, უსაზღვროდ საყვარელი. მისი მხურვალე ტუჩები ჩემს სახეზე, ყურთან. და მისი ჩურჩული:
`მამაშენი უცხოელია!~
აი, თურმე ვინ ყოფილა მამაჩემი! ბევრ რამეს მყისვე მოეფინა ნათელი. მაგალითად იმას, თუ რატომ არ უშვებდნენ დედაჩემს საზღვარგარეთ, თუნდაც პოლონეთში ან ბულგარეთში. არტისტები ჯერ სოცქვეყნებში უნდა წასულიყვნენ და დაბრუნებულიყვნენ – დაემტკიცებინათ თავიანთი საიმედოობა. ღმერთო ჩემო, მთელი ცხოვრება ბულგარეთში ხომ არ დარჩებოდი – იქ ხომ იგივე საბჭოთა კავშირი იყო! მერე შეიძლებოდა გასტროლებზეც გაეშვათ გდრ-ში, უნგრეთში და `ფარდის მახლობლად~ – იუგოსლავიაში. იუგოსლავია სადღაც ზედ ასაფრენ ზოლთან იყო, იქ, სადაც თვითმფრინავი სწყდება მიწას და ჰაერში ადის. თითქმის კაპიტალისტური ქვეყანაა. ერთი ფეხით – იქით, მეორე ფეხით – აქეთ. დაახლოებით ისე, როგორც ხრუშჩოვი აღწერდა ჩვენი საზოგადოების მდგომარეობას: `ჩვენ ერთი ფეხით კომუნიზმში ვდგავართ, მეორით – ჯერ კიდევ სოციალიზმში~, მხოლოდ იუგოსლავია იდგა ერთი ფეხით კაპიტალიზმში. სხვათა შორის, იმ ანეკდოტში ხრუშჩოვს ეკითხებიან `დარბაზიდან~: `და კიდევ დიდხანს უნდა ვიდგეთ ასეთ უხერხულ პოზაში?~
და უკვე შემდეგ, როცა გაივლიდი ჯოჯოხეთის ყველა წრეს, საბუთების გაუთავებელ შემოწმებას, კაგებეში `საუბრებს~, მხოლოდ ამის შემდგომ – ბოლოს და ბოლოს, ბოლოს და ბოლოს – კაპქვეყნები, ა-მე-რი-კა!
დედაჩემი ჯერ კიდევ თავისი კარიერის სულ-სულ დასაწყისში გახდა `ნევიეზდნოი~, რადგან თავს მისცა უფლება (`თავს რის უფლებას აძლევთ, ამხანაგო ლორია?~) უცხოელი შეჰყვარებოდა. ოცი წლის იყო, მოსკოვში ფილოლოგიის ფაკულტეტზე სწავლობდა, როცა ერთ-ერთ სტუდენტურ კონცერტზე შეასრულა სიმღერა «Тик-Так, Тик-Так, тикают часы» და შეამჩნიეს. `მისი რეიტინგი ძალიან სწრაფად იწევდა მაღლა~, – იტყოდნენ ქვეყანაში, სადაც ახლა ვცხოვრობ. მაყურებლები დარბაზებში მორჩილად ხრიდნენ თავს ხან მარცხნივ, ხან მარჯვნივ, მუსიკის ტაქტს აყოლილნი, თითქოს საათის ქანქარა ქანაობსო – Тик-Так, Тик-Так! მერე წერდნენ, რომ `მისი ხმა აჯადოებს მსმენელს~, მაგრამ მამაჩემი ხშირად მიყვებოდა, თავად რამ მოაჯადოვა: `ძალიან სექსუალური იყო, ნამდვილი სექს-ბომბი. იყო მასში იმდენი `მოდი, მოფრინდი ჩემთან!..~ მამაჩემმა უფრო ადრე შეამჩნია, ვიდრე მუსიკალურმა კრიტიკამ, უფრო სწორად, ალბათ, თითქმის ერთდროულად – კაგებესთან ერთად. ჩეკისტები მამამაჩემს უთვალთვალებდნენ და ხელთ კი დედაჩემი შერჩათ. მასთან, ამერიკელთან, ვერაფერს გახდნენ, ადგნენ და გააძევეს ქვეყნიდან, დედაჩემი კი…
`თავს რის უფლებას აძლევთ, ამხანაგო ლორია?~ – უყვიროდნენ კაგებეში, – რომელიმე მეგობრული ქვეყნიდან, ვთქვათ, ვიეტნამიდან ან კამბოჯიდან მაინც რომ ყოფილიყო, მაგრამ ა-მე-რი-კე-ლი!..~ ინსტიტუტიდან, რა თქმა უნდა, გარიცხეს. მღერა არ აუკრძალავთ – ზემოთ ვიღაცას მოსწონდა მისი სიმღერა საათზე. და აი ასე, მთელი ცხოვრება დადიოდა გასტროლებზე საბჭოთა კავშირში, მის საზღვრებს არ გასცილებია, არც კი მიახლოებია ასაფრენ ზოლს. ის იყო გულგაბზარული ჩიტი, გალიაში რომ გალობს, თუმცა მაყურებლებიც გალიაში ისხდნენ, ამიტომაც ესმოდათ მისი და უყვარდათ კიდევაც. ხმას აყოლებდნენ შეწყობილად: Тик-Так, Тик-Так, тикают часы!
რამდენ ხანს გრძელდებოდა მათი ერთობლივი ბედნიერება? არ ვიცი. მამამ საბჭოთა კავშირში სულ ერთი წელი იცხოვრა, დედაჩემი მაშინვე არ გაუცნია. ერთხელ ვკითხე, რა და როგორ იყო, მაგრამ ჩემს კითხვას ისეთი მოულოდნელი და მძაფრი რეაქცია მოჰყვა, ამ საკითხს მეტად აღარ მივბრუნებივარ. დედაჩემის დებიც კი, რომლებმაც ამ რომანის ამბავი მხოლოდ წერილებით იცოდნენ, დაზუსტებით ვერაფერს ამბობდნენ. ჩემმა ყოფილმა თანაკლასელმა, შემდგომ კაგებეს მუშაკმა, მეგობრულად გამიმხილა: საეჭვოა, შენს მშობლებს ერთი ღამე მაინც გაეტარებინათ ერთად, თორემ ლილი ლორიას მაშინვე აიყვანდნენო. დედაჩემს ვერაფერს დააცდენინებდი. ერთხელ ვკითხე: `რამდენ ხანს გიყვარდა?~ მიპასუხა: „ყოველთვის“.
ჩემი ცხოვრება ძირფესვიანად შეიცვალა მას შემდეგ, რაც გავიგე, ვინ იყო მამაჩემი. მასთან შეხვედრამდე მრჩებოდა 10 წელი, 3 თვე და 14 დღე, თუმცა ეს, რა თქმა უნდა, არ ვიცოდი. საერთოდ, ვის შეიძლებოდა სცოდნოდა, რომ საბჭოთა კავშირი `ასე უეცრად~
ჩვენს ჭირს წაიღებდა? რომ დაინგრეოდა ბერლინის კედელი? გამოუსწორებელი რომანტიკოსი უნდა ყოფილიყავი, ეს რომ დაგეჯერებინა. ახლა ხშირად მესმის ან ვკითხულობ ხოლმე ყოფილი საბჭოელების მოგონებებს, თუ როგორ განჭვრიტეს ქვეყნის დაშლა. კარგით რა! იქნებ `ტიტანიკზეც~ იყვნენ ისეთები, გემბანზე რომ დარბოდნენ და ყვიროდნენ: `მოაბრუნე! აისბერგია! ვიძირებით!~ მე კი არაფერი ვიცოდი. იდგა 1981 წელი, გორბაჩოვი პოლიტბიუროს რიგითი წევრი იყო, და `პერესტროიკისაც~ არაფერი ისმოდა.
მაგრამ თორმეტი წლისა უკვე აღარ ვიყავი მოხუცი, ისევ ბავშვად ვიქეცი.
მომიწევს ორიოდე სიტყვის თქმა იმაზე, როგორ ვცხოვრობდი, თუმცა ლაპარაკი ჩემზე როდია. დავიბადე 60-იანი წლების დამლევს. ჩემი ცხოვრების საბჭოურმა ნაწილმა ძირითადად ბრეჟნევის ეპოქაში ჩაიარა. გაჭიანურებულ, მოსაწყენ პერიოდში, მოფერებით `ზასტოი~ რომ უწოდეს. ეს ცხოვრება დღეს შემიძლია ასე აღვწერო: ცხოვრობთ მატარებელში, რომელიც მოძრაობს. გზაში ხვდებით, რომ ამ მატარებელს ვერ დატოვებთ. ეჩვევით ახალ გარემოს, გაჭირვებით თავსდებით თქვენს ქვასავით მაგარ თაროზე. `არა უშავს რა, ცხოვრება შეიძლება!~ – ეუბნებით თანამგზავრებს და ამაში საკუთარ თავსაც კი არწმუნებთ. და სწორედ ამ დროს ხდება საშინელი რამ – უეცრად აცნობიერებთ, რომ მატარებელი არსაით მიდის.
ანდა სხვაგვარად: დგახართ პატარა სადგურში, თქვენ გვერდით მატარებლები მიქრიან. და არც ერთი არ ჩერდება. რახრახი, თვლების რახრახი, და სუნი, და ფერი, უწყვეტად, და სახეები – მატარებლის მოძრაობის მიმართულებით კი არა, თქვენკენ რომ იყურებიან. ფანჯრების წამდაუწუმ გაელვებისგან თავბრუ გესხმით. ძალიან სწრაფად და ნაადრევად ხვდებით, რომ ასე ჩაივლის მთელი ცხოვრება: თქვენ გვერდით. ფეხშიშველა ბიჭი, რომელმაც ეს გააცნობიერა, მოხუცია.
Published December 16, 2021
© Elena Botchorichvili
© Elza Nabakhteveli
Other
Languages
Your
Tools
