Don’t ask me how I—a pretty successful young businessman from Philadelphia visiting Russia to obtain concessions—wound up in Svaneti, a mountain region populated by adherents of medieval customs and traditions. Admittedly, it’s been quite an impressive aerobatic loop! Because that was what those times were about: the Roaring Twenties, the Jazz Age, the Beautifully Drunk Years… my generation, we were all slightly on the crazy side.

At the same time, America, with its drunk and roaring jazz, also set out on a vertiginous journey to modernization. The country, having emerged victorious after World War I, was rapidly transforming socially, economically, culturally. The business gold rush, technology boom, scientific breakthroughs—all these won over the hearts and minds of people, only to edge out art, religion, and poetry. The assembly lines of Ford’s motor plants went beyond automobiles to manufacture human beings, too, by ushering in new scientific methods for the social organization and social conditions of workers. This so-called Fordism was nothing short of the country’s political system, like Bolshevism in Russia. We were about to have a socially well-off universal welfare state of mass production and consumption. And next to Fordism there was Freudianism as middle-class Americans tailored Sigmund Freud’s ideas to suit their sexual issues to the point of a nearly religious sigh of relief. I remember The New York Times writing: “Religion doomed, Freud asserts; says it is a point where it must give way before science!” Back then, every other American housewife was hooked on psychoanalytical articles from popular magazines just as badly as she would be on The Betty Crocker Cookbook. Even advertisements and slogans employed Freudian themes: “Suffering from halitosis, ma’am? Bad breath is a sure recipe for loneliness—men are bound to steer away from you! But wait! Unleash your libido, and buy Listerine, your infallible mouthwash!” The advertising industry, by the way, turned Jesus of Nazareth himself into a brand face: “Jesus loves you when you’re healthy and successful!” Traveling salesmen and marketing managers embraced and delved into Bruce Burton’s book, The Man Nobody Knows, in which Jesus Christ is portrayed as a seasoned marketing expert who, together with his 12 managers, establishes a world-conquering corporation, Christianity. Physical and mental public health was adopted as a must for a democracy. And then they started counting calories, just like they did money before, and the vitamin hype is also a product of that time. And the new healthy way of life stepped up the enforcement of Prohibition as Anglo-Saxon puritans made a religious point of protecting the nation’s genetic purity by declaring an anti-alcohol war against Italian and Irish Catholic winos and equally boozing Jews. In this cause, they were joined by the racist Ku Klux Klan, especially its female members.

Nonetheless, youth kept on consuming alcohol, drawn by the enticing power of forbidden fruit, and drunkenness became praised as a prestigious, elite condition because, like I said before, we, the youth of that time, were slightly on the crazy side, and the times in general were quite paradoxical. Riding on a wave of Freudianism, Einstein’s relativity theory became just as popular as the Charleston, an ultramodern dance sweeping America, literally: in 1925 the Charleston, performed simultaneously by 250 flappers, caused a popular club in Boston to collapse, and the name of that joint was The Pickwick Club. Yes, the old traditional lifestyle was collapsing to the rhythms of rejuvenation, in line with Einstein’s Relativity Charleston… and, of course, through the power of the almighty dollar spent not only on physical dance relativity, but also on the reversibility of time. The collective archetype of our looney generation was created by young Francis Scott Fitzgerald in his novel, The Great Gatsby, about a man who believed that money could buy him back the past and revive his unrequited love… And that Gatsby had the same existential-financial Charleston swarming in his head which ultimately brought down our entire economy, just like that Boston club—“Stock market crash!” “The Great Depression!”

I’ve been writing these memoirs for two years now; I started in 1967 as students built barricades in the streets of Paris and American campuses, to wage war against bourgeois morality and acquisitiveness. Who knows where it will all take us…

I have been attracted to Russia since my youth. In my college years, I loved reading Turgenev’s novels. In my dreams, I reached out even further, to Russia’s Turkestan where Ovis polii dwelt, the giant sheep described by Marco Polo. I was yearning to hunt those… No, no relation to Ernest Hemingway; he’s more of my wife’s department, my sweetest and loveliest Marion. We have been living happily ever after, indeed, and we are just as old as the 20th century…

After having received my master’s degree in business administration, I landed a job with Portnoy, Doctorow, and Kugelmass, a brokerage firm. In the spring of 1926, I met with Isaac Trader, who worked for Amtorg, a company trading with Soviet Russia. It was from him that I learned about the new economic experiment launched by the Bolshevik authorities. At that time, the Russians switched to the so-called New Economic Policy, because they needed hard currency. To that end, they had to open their domestic market and production to foreign capital, including to us Americans who owned the latest technology and enormous capital. To attract hard capital, the Soviet government offered concessions to foreign businessmen. In other words, it was now possible to invest in the Russian economy and make a profit, which would break the ice for their economy and, at the same time, open up broad investment avenues for our capital. These concessions encompassed nearly all areas of the economy, from mining to caviar or carpet manufacturing. When I decided to jump into this business, about 90 concessions operated in Soviet Russia, though only 5-6 were investing heavily, notably: mines and plants launched in the Ural Region by the British, a large wood and processing enterprise run by German Waldungsindustry, and the world’s largest manganese mine in Chiatura, Georgia, owned by Averell Harriman, once the CEO of Union Pacific, and later a decorated diplomat and internationally recognized figure, the US ambassador to Russia at first, and then to Britain, then coordinator for the Marshall Plan, and President Kennedy’s and presently President Lyndon Johnson’s foreign advisor. Averell Harriman, a shrewd diplomat, quickly realized that the Bolshevik authorities would ultimately keep all concessions on a short leash, because every successful endeavor reaffirms the greater effectiveness and advantage of the capitalist mode of production over the communist one. And that right there comes under the purview of ideology and politics, and totalitarian regimes, however needy economically, never betray their ideological and political priorities. And that’s why the whole concession thing eventually went belly up like the scam it was… Thanks to his diplomatic talent, only Harriman proved able to snatch his fair share of the pie from the Bolsheviks, thereby making a name for himself as “a friend.”

My Soviet Russian initiative was met with interest at Portnoy, Doctorow, and Kugelmass, and it was decided that I would visit Russia to investigate investment terms and financial feasibility, and that my wife, Marion, a journalist for Asia Magazine at the time, would accompany me as a correspondent to scrutinize the local women’s social conditions and write periodical stories for said publication. Frankly, I was over the moon, already foreseeing many diverse exciting meetings, notably with the Marco Polo sheep… Isaac Trader offered his help and hooked me up with one Colonel Sloan in Paris who was a close acquaintance of the then Soviet Russian ambassador to France.

Yes, our path to Moscow passed through Paris, my Marion’s hometown… I probably should be proud that I, an American Jew, have a French blue blood for a wife. We met in the University of Pennsylvania where Marion, fresh from France, studied literature, while I was poring over business administration. Marion could have married French poet Saint-John Perse, the one who later won the Nobel Prize. He proposed to her, but Marion declined. The thing is that Marion, though she loved poetry and literature in general, disliked France and Europe as such, “Old Europe stuck in outdated traditions…” My wife is a quintessential libertarian, a staunch advocate of freedom, democracy, equality of the sexes, and social justice. I wouldn’t say she is a militant feminist, not at all, but she has always believed that women should play a special role in social progress. In the 1920’s, both she and I thought that America had taken this very path of social progress, a path of modernization, while the same path was subjected to antidemocratic, totalitarian-communist deformation in Europe. And that’s why Marion opted for America and me, an American Jew. Marion’s extended family, “aristocratically stuck in the Middle Ages,” was not overly excited about her decision. But it all worked out in no time—after all, I was a pretty promising member of a pretty wealthy family, and they knew it.

Once in Paris, I got in touch with Colonel Sloan. Two days later, with his help, I was invited to a reception hosted by the Russian ambassador.

The reception was held at the ambassador’s residence. Far be it from me to claim that my hosts were anything like characters from Turgenev’s novels, but the meal was Russian-style lavish, indeed, loaded with black caviar, smoked sturgeon, and similar delicacies. From the outset, the ambassador took keen interest in my persona—Colonel Sloan must have portrayed me in quite an impressive light, namely that I was not an average trade negotiator, but an “agent on reconnaissance” dispatched by the American business community to investigate Soviet Russia’s reliability in terms of concessions and credit relations compared to the Polish government, for example, an epitome of unreliability. The ambassador had already composed several letters of recommendation for me to present in Moscow, including to Foreign Minister Litvinov. At the time, the Russian government prioritized foreign investments, putting the foreign authority in charge. The ambassador proudly spoke of “Comrade Litvinov,” a highly educated and open-minded person like his predecessor, Chicherin, an aristocrat who changed sides in favor of the Bolsheviks, an excellent pianist and musicologist who dedicated a brilliant book to the life and works of Mozart…

After having explored prominent Soviet diplomats, we, nibbling away at our desserts, switched to the Scopes Monkey Trial. Mister Ambassador inquired about Marion’s occupation and, having heard journalism in response, tried to peel her onion to the nub: you will write a series of articles about our country in your magazine, right? In reply, Marion listed women’s conditions and rights in Russia and, generally, the issue of personal freedom in the era of revolutionary transformation as the key areas of her interest. The ambassador was quick to pick up the topic of human rights and, after a brief soviet propaganda monologue about “the liberated woman,” “liberated labor,” and so on, focused on the right to education as a key component of human rights. The soviet system of education is the most progressive in the world, even ahead of American, sorry to say. Let’s take the issue of teaching Darwinism, for example. Darwinism and the theory of evolution are taught freely in our country, while Americans continue categorical demands to ban it: “I mean the trial of John Scopes, a Daytona-based teacher found guilty of teaching Darwinism…” Marion agreed with the ambassador that certain religious fundamentalism and traditionalism was still deep-rooted in the minds of average Americans, white Anglo-Saxon Protestants. Still, the Scope Monkey Trial had made a tremendous difference in our society: “During the trial, Scope’s attorney, Clarence Darrow, came forward as a genuine adherent of liberal values and, despite losing the case, his passionate speeches, covered by the press and radio, have showed that nothing can stop scientific progress in America. Overall, the trial, thanks to the public debates informed by it, and the opinions expressed during it, has been a good lesson not only in Darwinism, but also in democracy, if you will,” Marion asserted. Back then, neither Marion nor I was prejudicial against the Soviet system being totalitarian and oppressive.

I, above all things, was interested in the prospects of business concessions that could have stemmed from the social, economic, and political experiments of the communists—we could never imagine what awaited Soviet Russia, its people, and their rights… And that diplomatic dinner ended on a positive note, with high hopes for deeper, further flourishing Soviet-US economic relations. I wholeheartedly thanked the ambassador for the letters of recommendation and warm hospitality, and bid him farewell, scheduled to leave for Moscow early next morning.

At the Moscow railroad station, we were greeted by a Foreign Ministry representative who put us in a hotel decent enough despite the revolutionary trials and tribulations. NY Times reporter Walter Durante, an adorable person fluent in Russian, was staying in the same hotel. For the time being, he became our guide through the capital of the Bolshevik country—Durante enjoyed solid ties in a variety of communities and foreign or trade authorities. He had even streamlined informal channels of communication with artists, writers, and the like. At that time, the Soviet government did not obstruct close interaction with Americans, because the country needed dollars, so who else but Americans could bring in these dollars. Walter Durante had one nameless cat and one maid named Katya, a good-looking Russian woman, who shared nights with him to offer more intimate services to her American employer. No, Katya’s love for this American was genuine—she was willing to dance attendance on him, not just because he gave her a job and money, but because Russian women, in general, are far warmer, more trusting, and loving toward men than it is customary in our society. My travels throughout Russia have convinced me that the mystery of Russian character, the Russian soul, is beating in the Russian woman’s breast, not men’s who have degenerated through their disposition to alcohol.

One night, Walter took us to a reception hosted by the leadership of Moscow Komsomol. A sizeable bust of Lenin was placed at the head of the table, and bottles of vodka on the table. The young woman sitting next to me was dressed plainly, but she was so gorgeous, so attractive… she was like… I can’t even describe her… she was like Clara Bow, the then beauty of Hollywood, except that this Russian woman had a totally different glint in her eye. She turned around and, out of the blue, spilled her guts in my face: “My husband was recruited to infiltrate into Hungary to spread Bolshevik propaganda. Two weeks ago, the secret police arrested him. He was tortured at first, but wouldn’t tell, and then he was executed… Now I’ve requested from our authorities to be sent on a propaganda mission. They should respond any day now…” She seemed agitated, taking deep drags on her cigarette, and releasing the ash frequently. Her unabashed frankness caught me slightly off guard, so I replied, “My beautiful lady, isn’t it what you too should expect, torture and execution?” “Oh, I know I’m beautiful, but feminine beauty should have the same function in the arsenal of the class struggle as the Mauser or subversive literature… With our beauty, we can take out scores of oppressors, and then, then let them execute me… I can’t even dream of a better way to die…” “Cleopatra-style charm in service to the revolutionary struggle of the proletariat,” this notion reminded me of the Decembrist wives from Russian history, those kissing their husband’s scurvy-chapped lips in Siberian mines… I wonder if Clara Bow would put lay her life for an idea. The creation next to me embodied an amazing combination of feminine beauty and zealot-like fanaticism. I fixed my gaze at Lenin’s enormous bust. This man has succeeded in introducing Communism as religion in Russia, while our politicians keep saying that the communist regime won’t last long in Russia. Nonsense! Bolshevik ideologues have put in motion an unstoppable mechanism. The attitude of their authorities toward the people was repulsive as these ideologists took the common folk as a kind of political matter which, subjected to constant propagandist pressure, produced energy nourishing those in power. But did not the Ford assembly lines and systems for controlling the public stand for the same social engineering? No, we the Americans are products of free economic matter. We make money and, with reasonable approaches, money produces the energy of personal freedom. After all, Ford himself later became disenchanted with his Fordism engineering and reverted to traditional puritanism, and all that of his own free will. In addition, he gave a lot to charity, so that others could exercise this free choice, too…

In my six weeks in Moscow, I met with Mister Litvinov and the management of the foreign trade authority. But the deeper I delved into the prospects of concessions in Russia, the more convinced I became of their hopelessness. Everything was under the party elite’s control, and the elite consisted of enthusiasts who prioritized exporting the revolution over importing American technology. So Marion and I decided to spend our time on more entertaining activities—after all, we were so young! We discovered this movie theater where, before screenings, Russians performed jazz, a band led by one Parnakh. I’ve no clue how this music entered Russia, but Creole saxophonist Sidney Bechet toured Russia a year earlier. The fact itself that Russians were playing and listening to jazz seemed quite promising—maybe they could show the same interest in politics, too. Still, what Russians played was not jazz, more like fiddling with musical instruments.

I was introduced to one German journalist, Berthold Brecher, a Moscow-accredited correspondent for Berlin Tagenblatt, with good insight into Russia and Russian culture. He was married to a Romanov. It is unclear what other interests, besides journalism, tickled his fancy. Later, he was kicked out by the Soviet authorities. Madame Brecher-Romanova was quite knowledgeable about Russian iconography. As soon as we learned that the authorities were about to auction off ancient icons—of course, only to foreigners, to attract hard currency—we asked her to be our expert consultant. I figured that investing in Russian icons would be a good deal, because I could sell them later for 20 times the amount. And it worked: I sold the icons in America at 10 and 20 times the initial value. I kept one remarkable triptych, though, Rublev’s school, which adorns the wall of our living room today.

After the auction, we invited Brecher and his noble aesthete wife to our place, to do what Russians customarily call washing down the newly acquired item, that is, to celebrate the purchase with champagne. And champagne was followed by chatting about the similarities and differences between Russian and German national characters. “Although we have always had a hard time understanding each other—to the extent of the Russian word Nemets for a German meaning a mute in our language—something has always drawn us the Teutons to the Slavs,” Brecher said smiling, caressed his wife’s hand, and continued, “Let’s take, for example, Rainer Maria Rilke, the pride and joy of German-language poetry, who encountered genuine piety here in Russia, while attending the Orthodox Divine Liturgy in Moscow. The impression was so intense that his communion with Russian religiousness inspired him to create The Book of Hours, one of his best collections of poems. You are the stranger and the mother, you are death. You are the deep epitome of things that keeps its being’s secret with locked lip, and shows itself to others otherwise: to the ship, a haven—to the land, a ship… The magnitude of fathoming transcendental divinity is truly glorious! Something that Meister Eckhart himself would envy… And one sunny day, this religious nation, acting on Vladimir Ulyanov’s battle cry, started taking down churches—unbelievable!” “Apparently, Russians have replaced one religion with another,” Marion intervened. “Communism instead of Christianity, Communist Christianity… Social progress is doomed in this country. It’s way into mysticism, and Dostoyevsky’s The Grand Inquisitor is the best text ever written on this topic.” Marion’s remark displeased Brecher’s wife: “Germans are just as into that mysticism.” That, in turn, loosened Brecher’s tongue: “They are, I agree. But when it comes to social and economic prudence, they’re unrivaled. The way mysticism and industrial prudence are combined in them forever prevents Bolshevik dominion in Germany. The German version of mysticism and industrial prudence together materialized a decade later, in the form of the Nazi Final Solution to the Jewish Problem, something, similar to Stalinist purges and repressions, unimaginable at the time—back then, everyone both in Moscow and the Weimar Republic was pretty enthusiastic about the future. Marion changed the subject to American puritanism, and mentioned and recommended reading John Dewey, a reasonably recognized philosopher. “Religious sentiments are pretty strong among the Americans, too, traditional Protestants, but even they take personal wealth and money as an illustration of righteousness. A good Christian must be rich. John Calvin’s exhortation best works in America today,” Marion said and demanded more champagne. Next, the French and Russian female aristocrats entertained themselves contemplating icons, while I grabbed Brecher and bombarded him with questions about German concessions in Russia. He seconded my notion about this endeavor being dead in the water. And generally, a possibly positive outcome of these concessions was unacceptable to the Soviet authorities who needed the image of the enemy, like America, as a potential aggressor. The Bolsheviks used this demagogy to control public opinion and brush their own mistakes under the carpet. Thus, with medieval Russian images in the backdrop, we ended up discussing political imagoes.

I met with Minister Litvinov once again, and this time he spoke of the ideological flexibility of Marxism-Leninism. He assured me that it was the most refined manifestation of dialectics, and it is thanks to this dialectics that it even could, at some point in history, entertain certain elements of capitalism. Consequently, the involvement of western capital with the development of a communist state was absolutely possible and justifiable.

I’m not sure what dialectics crawled into me to make me say, “Mister Minister, thank you for your precious time and generous consideration. I hope you will not decline another little request. I want to travel to Central Asia, to hunt sheep dwelling in its mountains, those described by Marco Polo himself in his book…” Litvinov, who apparently didn’t lack a sense of humor, replied, “Mister Wasserstein, evidently, even your American pragmatism is not limitless. You must be sick and tired of seeking profits from business concessions, and now you’re looking for adventures… I would love to issue a permit for you to travel to the Republic of Turkistan, so you could see Bukhara and Samarkand, but the thing is that our government is still fighting against the local counterrevolutionary armed forces, and the situation is not exactly stable. I can’t guarantee your safety.” It was a delicate issue in a way. It was believed in the west that the Soviet authorities enjoyed full control over the entire territory, having quelled every counterrevolutionary hotspot. “Instead, Mister Wasserstein, I suggest you visit the Caucasus, one of the most beautiful places on earth, where we control everything. You can see Kislovodsk, an excellent health resort—with its royal summer mansion, now property of workers and peasants—from where you can proceed to Georgia, a country traditionally attracting Russian poets like Pushkin and Lermontov, and now attracting American capital—your own Averell Harriman owns the Chaitura Manganese Mine, one of the largest concessions. Tomorrow, you will be issued a letter of recommendation to our local party comrades. Trust me, you have a remarkable travel experience ahead.”

Не спрашивайте, как я, молодой и довольно успешный бизнесмен из Филадельфии, приехавший в Россию для приобретения концессий, оказался в Сванети, высокогорном регионе, населенном людьми, следующими средневековым обычаям. Согласитесь, получился довольно впечатляющий «вираж»! Потому, что время было такое: «бурные двадцатые», «век джаза», «живописно-пьяные годы»… а люди моего поколения, мы все, были немного чокнутые…

Впрочем, под аккомпанемент того самого пьяного, бурного джаза, Америка все же встала на путь интенсивной модернизации: страна, вышедшая победителем в Первой мировой войне, преображалась целиком и полностью: и социально, и экономически, и культурно. Бизнес-лихорадка, технологический бум, научные прорывы – вот, что овладевало умами и сердцами народа, изгнав оттуда искусство, религию и поэзию. Конвейеры автомобильного завода Форда производили не только машины, но и людей – внедряя новые, научные методы социального устройства и организации рабочих, этот так называемый фордизм превратился чуть ли не в политическую систему страны, наподобие большевизма в России. У нас формировалась социально обеспеченная страна всеобщего благоденствия массового производства и потребления. Наряду с этим фордизмом, был еще и фрейдизм – средний класс американцев настолько приспособил идеи Зигмунда Фрейда к своим сексуальным проблемам, что испытывал едва ли не религиозное облегчение. Помню заголовок в «Нью-Йорк Таймс»: «Религия обречена, заявляет профессор Фрейд, ее место должна занять наука!» В то время каждая вторая домохозяйка в Америке так же увлекалась статьями о психоанализе в разных популярных журналах, как и кулинарной книгой Бетти Крокер. Даже рекламные тексты и слоганы пользовались фрейдийской тематикой: «Страдаете от галитоза, мадам? Неприятный запах изо рта? Мужчины отвернутся от Вас – Вы обречены на одиночество! Дайте волю Вашему либидо! Покупайте Листерин – Ваш безотказный ополаскиватель для полости рта!» Кстати, индустрия рекламы превратила самого Иисуса Назарянина в лицо бренда: «Иисус любит тебя только здорового и успешного!» Среди менеджеров продаж и маркетинга из рук в руки переходила книга Брюса Бартона «Человек, которого никто не знает», в которой Иисус Христос предстает в роли энергичного маркетолога, который, с помощью двенадцати менеджеров, основывает успешную глобальную корпорацию «Христианство». Физическое и психологическое здоровье общества стало неукоснительной нормой. Именно тогда начали считать калории так же, как прежде считали деньги, и забота о витаминах – тоже затея того времени. И именно новый, здоровый образ жизни ускорил принятие «Сухого закона» – англо-саксонские пуритане наметили генетическую чистоту нации своим религиозным призванием, объявив алкогольную войну пьянчугам итальянцам, ирландцам-католикам и не уступающим им жидам – даже расисты «куклуксклановцы» оказали им поддержку, особенно женщины.

Но молодежь, в силу тяги к запретному плоду, все же продолжала пить, и опьянение считалось «престижным и элитарным» состоянием ввиду того, что, как я уже упомянул, мы – молодежь того времени были немного чокнутыми, да и эпоха в целом была парадоксальной.

Наряду с фрейдизмом, теория относительности Эйнштейна была не менее популярна, чем чарльстон – ультрамодный танец, заполонивший всю Америку, в прямом смысле: в 1925 году чарльстон, исполненный одновременно 250 танцорами, обрушил конструкцию одного из клубов в Бостоне. Название самого заведения – «Пиквикский клуб». Вот так и рушилась в ритме танца старая, традиционная жизнь – согласно законам эйнштейновского «относительного чарльстона»… и, конечно, силою доллара всемогущего, потраченного не только на физическо-танцевальную относительность, но и на обратимость времени. Собирательный же образ нашего чокнутого поколения был создан молодым Фрэнсисом Скотт-Фитцджеральдом в романе «Великий Гэтсби» – образ человека, уверенного в том, что с помощью денег он сможет вернуть прошлое и воскресить некогда несостоявшуюся любовь… И у этого Гэтсби тоже в голове звучал тот самый «экзистенциально-финансовый чарльстон», который в конечном итоге развалили всю нашу экономику наподобие упомянутого «Пиквикского клуба» – «биржевой крах!» «Великая депрессия!»

Писать эти мемуары я начал два года назад, в 1967-м: студенты строят баррикады на улицах Парижа и в американских кампусах для борьбы с «буржуазной моралью и стяжательством». Кто знает, к чему все это приведет…

Россия влекла меня с молодости. Еще в колледже я зачитывался романами Тургенева. Мои мечты простирались даже дальше, в Русский Туркестан, где обитает Ovis Poli – огромных размеров архар, описанный Марко Поло. Как раз на него-то я и жаждал поохотиться… Нет, ничего общего с Хемингуэем. Он в большей степени стихия моей супруги – моей сладчайшей и любимейшей Мэрион. Да, прожили мы долго и счастливо – ведь мы одного возраста с 20-м веком…

После получения степени магистра в области бизнес-администрирования я начал работать в посреднической фирме «Портной, Доктороу и Кугельмас». Весной 1926 года я познакомился с Айзеком Трейдером из «Амторга», компании, торгующей с Советской Россией. Именно от него я узнал об одном экономическом эксперименте, предпринятом большевистскими властями. В то время русские перешли на т.н. новую экономическую политику, так как нуждались в твердой валюте, а для этого им пришлось открыть внутренний рынок и производство для иностранного капитала, включая нас – американцев, владеющих и самыми передовыми технологиями и большим капиталом. С целью привлечения твердой валюты Советское правительство предложило иностранным бизнесменам концессии. Иными словами, теперь можно было вкладывать капитал в российскую экономику и получать прибыль, сдвинув тем самым их экономику с мертвой точки, а также открыть огромное инвестиционное пространство для нашего капитала. Концессии охватывали почти все отрасли экономики, начиная с добычи полезных ископаемых и заканчивая производством икры и ковров. К тому времени, когда я решился включиться в это начинание, в Советской России уже оперировало до 90 концессий, хотя только 5 или 6 подразумевали серьезные инвестиции, среди которых особенно выделялись: шахты и предприятия, основанные британцами на Урале, крупная концессия по обработке древесины под руководством немецкой фирмы «Вальдунгсиндустри», сельскохозяйственные концессии Круппа и Друада на Дону и Приволжье, а также самые крупные залежи марганцевой руды в Чиатура, которыми владел Аверелл Гарриман, некогда исполнительный директор «Юнион Пасифик», а впоследствии именитый дипломат и международный деятель который, во время Второй мировой войны был послан послом Америки в России и позже в Британии, потом координатор Плана Маршалла, советник президента Кеннеди, а ныне президента Линдона Джонсона в сфере международных отношений. Будучи и вправду проницательным человеком с дипломатическим складом ума, Аверелл Гарриман быстро сообразил, что правительство большевиков в итоге не собиралось позволить ни одной концессии расправить крылья, ведь каждое успешное предприятие в очередной раз подтвердило бы преимущество и эффективность капиталистического производства по сравнению с коммунистическим, а это уже сфера идеологии и политики – тоталитарные режимы, как бы они не нуждались экономически, всегда остаются верными своим идеологическим и политическим приоритетам. Именно поэтому вся эта концессионная деятельность оказалась блефом… и только Гарриман сумел вырвать довольно-таки увесистый кусок прибыли изо рта у большевиков. Более того, благодаря своему дипломатическому таланту, он закрепил за собой репутацию «друга»…

«Портной, Доктороу и Кугельмас» встретили мое советско-российское концессионное начинание с интересом, и мы решили, что я отправлюсь в Россию для изучения инвестиционных условий и прибыльности, а моя супруга Мэрион, будучи журналистом, в статусе корреспондента Asia Magazin проштудирует социальное положение местных женщин и периодически будет публиковать статьи в упомянутом журнале. Не скрою, что мной овладел неистовый энтузиазм, предвкушение невероятно интересных встреч, наиглавнейшей из которых являлась встреча с архаром Марко Поло – Ovis Poli… Айзек Трейдер из «Амторга» взялся помочь мне и связал меня с неким полковником Слоуном в Париже, который был близко знаком с тогдашним послом Советской России во Франции.

Да, наш путь в Россию пролегал через Париж, родной город моей Мэрион… Пожалуй, я должен гордиться тем, что я, американский еврей, женат на женщине из французской аристократической семьи. Мы познакомились в Университете Пенсильвании, где Мэрион, прибывшая из Франции, изучала литературу, а я – бизнес-администрирование. Мэрион могла стать супругой французского поэта Сен-Жон Персa, будущего лауреата Нобелевской премии – да, Сен-Жон Перс сделал ей предложение, но Мэрион отказала. Дело в том, что несмотря на неистовую любовь к поэзии и изящную словесность в целом, Мэрион не любила Францию и Европу как таковую – «старушка Европа, погрязшая в устаревших традициях…» Моя супруга – истинная либертарианка, пламенная поборница свободы, демократии, равенства полов и социальной справедливости. Я бы не сказал, что она воинствующая феминистка – вовсе нет! Но она всегда верила, что женщина должна играть особую роль в общественном прогрессе. В 20-х мы оба считали, что Америка стояла именно на пути общественного прогресса – пути модернизации, который в Европе был подвержен антидемократической, тоталитарно-коммунистической деформации. Именно поэтому и выбрала Мэрион Америку и меня – местного еврея. Этот шаг был встречен без особого восторга среди родни Мэрион, «аристократически застрявшей в средних веках», хотя все скоро уладилось – я ведь был довольно перспективным выходцем из состоятельной семьи, и это они понимали…

По прибытии в Париж я связался с полковником Слоуном. Пару дней спустя я с его помощью получил приглашение на обед от российского посла. Прием состоялся в его резиденции. Не скажу, чтобы наши хозяева уж очень напоминали тургеневских персонажей, но обед был по-русски подлинно роскошным, с изобилием черной икры, копченой осетрины и других деликатесов. Посол с самого начала заинтересовался моей персоной – по-видимому, полковник Слоун заранее описал меня в довольно-таки «впечатляющих» тонах, что я, дескать, не просто торговец-негоциант, а «разведчик», делегированный американскими бизнес-кругами с целью изучения надежности концессий и кредитных отношений в Советской России в сравнении, например, с тем же польским правительством, которое особой надежностью не отличалось. Посол уже имел несколько рекомендательных писем, включая к министру иностранных дел Литвинову, которые мне предстояло предъявить в Москве. В то время иностранные капиталовложения являлись наиважнейшей темой для российских властей, а внешнее ведомство исполняло ключевую функцию в этом деле. Посол с гордостью говорил о «товарище Литвинове», чрезвычайно образованном человеком широких взглядов, как и его предшественник Чичерин – аристократ, переметнувшийся на сторону большевиков, а также прекрасный пианист и музыковед, посвятивший блестящую книгу жизни и творчеству гениального Моцарта…

По окончании разговора о замечательном советском дипломате, мы, наслаждаясь десертом, перешли на тему «Обезьяньего процесса». Господин посол заинтересовался, чем занимается Мэрион. Узнав о ее журналистской профессии, он капнул глубже – Вы, должно быть, собираетесь посвятить нашей стране цикл статей в Вашем журнале. Мэрион ответила, что она интересуется положением женщин в современной России, их правами и вопросом личной свободы в период революционного преобразования. Посол ловко подхватил тему прав человека и, – после короткой советско-пропагандистской тирады, в которой он затронул вопросы «освобожденной женщины», «освобожденного труда» и т.д., – особо выделил право на образование как существенную составную прав человека. Советская система образования самая прогрессивная в мире, которая, мол, не обессудьте, но превосходит даже американскую. Возьмем, например, ту же самую проблему преподавания дарвинизма: дарвинизму и теории эволюции у нас обучают без каких-либо ограничений, а вот в Америке до сих пор категорически требуют запретить этот предмет: «Имею в виду процесс над Джоном Скоупсом, учителем из Дейтона, которого суд признал виновным в преподавании дарвинизма…» Мэрион согласилась с послом в том, что определенный религиозный фундаментализм и традиционализм все еще укоренены в сознании среднего американца, белого протестанта-англо-саксонца, хотя этот т.н. Обезьяньи процесс стал особенным явлением для нашего общества: «На процессе адвокат Скоупса – Клэренс Дэрроу предстал истинным адептом либеральных ценностей и, несмотря на проигранное дело, его пламенные речи, – а процесс освещался всей прессой и радио, – показали, что ничего уже не остановит научный прогресс в Америке. Благодаря публичным дебатам, развернувшимся вокруг этой темы, и идеям, высказанным во время этих обсуждений, можно сказать, что весь судебный процесс обернулся нам уроком не только дарвинизма, но и демократизма в целом», – заключила Мэрион. В то время ни я, ни Мэрион не имели предрассудков против советской системы как тоталитарной и ущемляющей свободу человека. Более того, меня ведь, в первую очередь, интересовали перспективы бизнес-концессий, и именно с этой точки зрения и ожидал я узнать, какие результаты принес социальный, экономический и политический эксперимент коммунистов (как могли мы представить то, что ожидало Советскую Россию, ее народ, их права)… И наш дипломатический обед закончился на оптимистической ноте – с надеждой на углубление и успешное развитие экономических отношений между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки. Я от всего сердца поблагодарил посла за рекомендательные письма, теплый прием, и попрощался – следующим утром спозаранку мы отбывали в Москву.

На московской железнодорожной станции нас встретил представитель Министерства иностранных дел, который поселил нас в довольно прилично сохранившейся (несмотря на революционные бури) гостинице. В той же гостинице проживал корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Уолтер ДюрантиВ 1930-х Уолтера Дюранти обвинили в журналистской недобросовестности – он якобы «приукрасил» нечеловеческую политику большевистских властей, за что у него едва не отобрали Пулитцеровскую премию., очень симпатичный человек, прекрасно владеющий Русским. На первых порах именно он был моим проводником в столице страны большевиков – Дюранти имел довольны тесные связи в разных местных кругах, с представителями внешних ведомств и торговых организаций. Неформальные отношения с деятелями искусств, писателями и т.д. у него тоже были выстроены на лад. В то время советские власти не запрещали своим гражданам близкие отношения с американцами, так как страна нуждалась в долларах, и именно американцы поставляли эти самые доллары. Дома у Уолтера Дюранти имелась одна безымянная кошка и домработница по имени Катя – приятной наружности женщина, которая зачастую оставалась на ночь и оказывала своему американскому работодателю услуги более интимного рода. Нет, Катя искренне любила этого американца и не могла наглядеться на него, и не потому, что имела работу и деньги от него, а потому, что русская женщина, в целом, намного теплее, доверчивее и страстнее по отношению к мужчине, чем это принято у нас. Во время моего путешествия по России я убедился, что русский характер, русская душа бьется в сердце русской женщины, а не русского мужчины, довольно зачахшего из-за своего нездорового пристрастия к алкоголю.

Однажды вечером Уолтер повел нас на ужин, организованный руководителями московского комсомола. Во главе стола красовался большой бюст Ленина, а на самом столе – бутылки водки. Ко мне подсела молодая женщина, одетая просто, во что-то вроде армейской формы, но настолько красивая и привлекательная, как… Как Вам описать? Вот, как наша Клара Боу, краса Голливуда того времени. Хотя в зеленовато-сероватых глазах этой русской женщины играл совсем другой огонек. Она повернулась ко мне и выпалила: «Моего мужа забросили в Венгрию для большевистской агитации и пропаганды. Две недели назад его схватила местная тайная полиция. Сначала его пытали, но ничего не смогли выбить из него, а затем расстреляли… Теперь я прошу наши власти отравить меня на агитационное задание. Со дня на день жду ответа…» Она волновалась, глубоко затягивалась сигаретой, часто стряхивала пепел. Ее откровенный пафос слегка озадачил меня, и я ответил: «Моя прекрасная леди, разве Вам не грозит то же самое – пытки, а потом расстрел?» «Я знаю, что я красивая, а женская красота должна иметь такую же функцию в арсенале классовой борьбы, что и маузер или диверсионная литература… С помощью моей красоты я вышибу дух из многих деспотов, а потом хоть и расстрел – о таком конце я бы и не мечтала…» «Шарм Клеопатры на службе пролетарско-революционной борьбы», – подумал я. Мне вспомнились жены декабристов из русской истории, что целовали потрескавшиеся от цинги уста своих мужей в сибирских шахтах… Интересно, а сложила бы голову Клара Боу ради кого-либо, ради идеи? Существо, сидящее рядом со мной, представляло удивительное сочетание красоты и рьяного фанатизма. Я уставился на огромный бюст Ленина: этот человек сумел утвердить политику в России в ранге религии. А наши политики утверждают, что коммунистический режим в России долго не протянет. Что за бред?! Большевистские идеологи запустили такой механизм, который уже ничему не остановить. Омерзительно отношение их правительства к народу: эти идеологи рассматривают народ как политическую материю, которая, находясь под непрерывным пропагандистским воздействием, выделяет энергию, питающую власть. Но не подразумевают ли ту же самую коварную «социальную инженерию» конвейеры Форда и системы общественного контроля?! Нет, мы, американцы, произведены из свободной экономической материи – мы делаем деньги, а деньги при условии разумного подхода выделяют энергию личной свободы. Недаром впоследствии сам Форд разочаровался в своей «инженерии фордизма» и вернулся к традиционному пуританскому быту, и все это было его свободным выбором – кроме того, он выделил огромные деньги на благотворительность, дабы и другие смогли сделать тот самый свободный выбор…

В Москве я провел полтора месяца, встретился и поговорил с господином Литвиновым, а также с руководителями ведомства внешней торговли, но чем глубже я изучал перспективы концессий в большевистской России, тем глубже становилась моя уверенность в их бесперспективности. Всем распоряжалась партийная элита, а там заседали «энтузиасты», для которых экспорт революции был важнее, чем импорт американских технологий. Так вот, и я и Мэрион решили посвятить наше время более увеселительным мероприятиям – ведь мы были так молоды! Однажды мы оказались в кинотеатре, где до сеанса русские играли джазовую музыку, ансамбль под руководством некоего Парнаха. Не знаю, как проникла эта музыка в Россию, но оказывается, годом раньше здесь побывал креол-саксофонист Сидней Беше, – но сам факт, что русские играли и слушали джаз, обнадеживал – может и в политике проявится подобный интерес. Хотя то, что играли русские, джазом особо не назовешь – больше походило на паясничание с инструментами…

Меня познакомили с одним немецким журналистом и корреспондентом газеты Berlin Tagenblatt Бертольдом Брехером, аккредитованным в Москве. Он довольно хорошо был знаком с Россией и русской культурой; более того, его жена была из дома Романовых. Хотя непонятно, какие интересы кроме журналистики побуждали Брехера. Позже советские власти его выдворили. Госпожа Брехер-Романова хорошо разбиралась в русской иконописи, и как только мы узнали, что власти вот-вот выставят старые иконы на аукцион, конечно, только для иностранцев, и только для привлечения твердой валюты, мы попросили ее быть нашим эксперт-консультантом. По моим расчетам, вложение денег в русские иконы обещало стать хорошей инвестицией, и мои расчеты оправдались: в Америке я продал их по десяти- и двадцатикратной цене, оставив только один триптих, школы Рублева, который и по сей день украшает стену нашей гостиной.

После аукциона мы пригласили Брехера и его супругу аристократку-эстетку к себе, обмыть покупку по русскому обычаю, т.е. выпить шампанского. А за шампанским последовал разговор о сходствах и различиях национальных характеров русских и немцев. «Несмотря на то, что между нами всегда существовали недопонимания, настолько, что само русское слово «немец», обозначающее нашу нацию, с немецкого языка переводится как «немой», нас – тевтонцев что-то постоянно тянет к славянам», – с улыбкой отметил Брехер, поглаживая ручку супруги, и продолжал: «Возьмем, например, жемчужину германоязычной поэзии – Райнера Марию Рильке, который именно здесь, в России, открыл для себя истинную религиозность, присутствуя на православной литургии в Москве. Его впечатления были настолько яркими, что «Часослов» – один из его лучших сборников является плодом причастия поэта русской религиозности: «Ты – мать, Ты – чужестранец, Ты – закон, зарница, и заутреня, и смерть. […] Ты – суть, оставшаяся в тайне, в глубине: землей Тебя считают на челне, но с берега Ты – челн, плывущий в путь…» Невероятное понимание сути трансцендентной божественности, не правда ли? Сам Майстер Экхарт бы позавидовал… И в один прекрасный день, в ответ на призыв Владимира Ульянова, эта набожная нация принялась разрушать храмы, уму непостижимо…» «По всей видимости, русские заменили одну религию другой», – вмешалась Мэрион, – «Коммунизм вместо христианства – коммунистическое христианство… Общественному прогрессу не суждено воплотиться в этой стране. Она слишком склонна к «мистике», и «Великий инквизитор» Достоевского – лучшее, что создано на эту тему». Замечание Мэрион пришлось не по нраву супруге Брехера: «Склонности к этой «мистике» и у немцев хоть отбавляй». Тут уже разговорился Брехер: «Согласен, этого добра у нас достаточно, но когда речь идет о социальном и экономическом благоразумии, немцы вне конкуренции. Мистика и благоразумие настолько переплетены в их натуре, что большевикам никогда не взять верх в Германии». (Немецкий вариант сочетания мистики и социально-экономического благоразумия воплотился десятью годами позже в форме нацистской политики «окончательного решения еврейского вопроса», хотя в то время никто не мог и представить себе весь этот ужас, также как и ужас сталинских чисток и репрессий – как в Москве, так и в Веймарской республике в завтрашний день смотрели с энтузиазмом). Мэрион перенесла разговор на тему американского прагматизма, упомянув Джона Дьюи, довольно известного философа того времени, посоветовав обязательно его почитать. «Религиозные сантименты достаточно сильны и среди американцев – традиционных протестантов, хотя даже у них личное благоденствие и деньги считаются выражением набожности: добрый христианин должен быть богатым – это наставление Жана Кальвина на сегодняшний день лучше всего работает именно в Америке…» – заключила Мэрион и потребовала еще шампанского, после чего французская и русская дамы-аристократки принялись рассматривать иконы, а я «выкрал» Брехера и стал расспрашивать его о немецких концессиях в России. Его мнение совпало с моим – большое будущее концессиям не светит. И вообще, успех концессий не на руку советским властям, так как им нужен «образ врага» – Америка как потенциальный агрессор. С помощью этой демагогии большевики контролировали общественное мнение и скрывали собственные политические ошибки. Вот так, на фоне средневековых русских образов, мы обсуждали политические «образы».

Меня ждала еще одна встреча с министром Литвиновым. На этот раз он говорил об идеологической гибкости марксизма-ленинизма, уверяя меня, что эта система – самое изящное воплощение диалектики, и именно благодаря этой диалектике система на определенном историческом этапе даже может переварить кое-какие элементы капитализма. Таким образом, подключение западного капитала в строительство коммунистического государства вполне возможно и даже оправдано. Не знаю, какая «диалектическая» муха укусила меня в тот момент, но я сказал: «Господин министр, большое спасибо за то, что щедро уделили мне Ваше драгоценное время и внимание. Надеюсь, что Вы не откажете мне в моей маленькой просьбе: я очень хочу отправиться в Среднюю Азию для охоты на архара, обитающего в горах. Это животное сам Марко Поло описал в своей книге…» Литвинов, который явно не страдал отсутствием чувства юмора, ответил: «Господин Вассерштайн, Ваш американский прагматизм, по всей видимости, безграничен: Вам надоели поиски финансовой прибыли от бизнес-концессий, и Вы решились на поиски приключений… Я бы с удовольствием дал вам разрешение на путешествие в Республику Туркестан – Вы бы насладились Бухарой и Самаркандом, но дело в том, что наши власти пока не завершили борьбу с местными вооруженными контрреволюционными силами, и ситуация не совсем стабильная – я не могу гарантировать Вашу безопасность». Это был немного деликатный вопрос: на западе все считали, что советские власти контролируют всю территорию, подавив оставшиеся очаги контрреволюции. «Взамен, господин Вассерштайн, предлагая Вам посетить Кавказ, один из самых красивых уголков мира, где мы уже все контролируем. Езжайте в Кисловодск с его царским дворцом-дачей, переданным крестьянам, где сейчас расположен прекрасный оздоровительный курорт. Оттуда переберетесь в Грузию – эта страна исстари привлекала русских поэтов-классиков: Пушкина, Лермонтова, а сегодня привлекает американский капитал – Ваш Аверелл Гарриман владеет там одной из самой крупной концессией по добыче марганцевой руды в Чиатура. Я завтра же приготовлю Вам рекомендательные письма для наших местных партийных товарищей. Поверьте, Вас ждет очаровательное путешествие».