I think I have a way of finding out what my father looked like. Yes, finally! Excuse my excitement. My father died when I was very young, and to this day, I have never seen a picture of him. My search for his face goes back to when I lived in a refugee camp in eastern Sudan.

It was around 1977 when we arrived at the camp on camel from Eritrea, then under Ethiopian control and fighting for independence. My father had been murdered, but at 2 years old I had no understanding of the circumstances. Sudan promised a new beginning.

For the next two years, we lived in a hut, and my mother did odd jobs, but it wasn’t enough. She finally found work as a servant in Jeddah, Saudi Arabia, and left us with our grandparents in the refugee camp. I was about 4. Each day afterward, her image became more vague and abstract, just like my father’s. It felt as if I had never had parents.

My mother couldn’t read or write, but she used to record tapes and send them to us. She told us about her life in Jeddah. I would stay in our hut and play the tapes over and over again. I tried to focus on visualizing her face. That was when I started trying to create portraits of both my parents. I imagined my father’s features like mine, with pronounced nose and eyes, and I reinvented my mother’s warm smile. Drawing their pictures in my head, I believed, brought me closer to them.

Then one day, three years after she left, my mother finally sent us a photo of herself. We hung the framed photo on the wall, the only bit of color against the pale mud. Oh, my beautiful mother! I missed her madly.

But her face in the picture was nothing like the delicate one I had in my mind. The difference between the real picture and the one based on memory meant that I could no longer believe the image of my father either, however vague it was. I had created it completely from scratch. When that image died, I became fatherless not only in life but also in my imagination. I found I had only begun to grieve for him.

I had to find a picture of him. My brother and I looked everywhere, hut by hut, but no one had any. Some people, including my mother, remembered seeing or owning pictures of him, but they explained that things get left behind in the rush to leave a war zone. I understood. But how I wished they had saved his picture.

In 1990, my brother and I went to London as refugees. But it wasn’t until 2005, when I returned to an independent Eritrea to see my mother for the first time in as many years, that I learned the details of my father’s death.

He was born outside Eritrea, in Gondar, Ethiopia, but he and my Eritrean mother made a home across the border in Om Hajer, where he worked in the clothing trade. One night, when we — my parents, sister, brother and I — were sleeping in our hut, we were awakened by the loud shouts of men calling my father’s name. My mother didn’t know who they were or why they came after him. My father, sensing danger, refused to leave the hut, but the shouting grew louder. My parents pulled us close to them as we sought refuge under our beds. I imagine that in that dark place, I could feel my father’s skin and pounding heart.

The men began to shoot. A bullet ripped through the wall and almost killed my brother. That was when my father made his choice: “I’m coming out.” He stood up — a balding man, over six feet, wearing blue trousers and a blue shirt. His children were at his feet; his wife begged him not to go. He walked out of the hut and stepped into the night full of waiting men.

He came back the next morning. His face was covered with blood. His blue outfit had turned red, and his head had been battered to make him confess to a crime he didn’t commit. They let him go because they finally believed he was innocent. But as a result of the severe beatings, he died.

Recently I was watching a TV program about wanted people, and I came up with my idea. Tension between Eritrea and Ethiopia continues, but when it thaws I hope to travel there with an artist to sketch a picture of my father, based on descriptions from friends and family who live on both sides of the border. Such a method doesn’t befit my father’s memory, but he is the fugitive that I have been searching for all my life, and it is the only chance I have left to see his face.

* * *

In in my teens, I vowed to abstain from sex, in solidarity with my mother.

As a young boy living in a Sudanese refugee camp, I first found out that, although physical love was important for my mother, patriarchy made it impossible for her to experience outside of marriage, a marriage she didn’t want since she decided to dedicate her life only to us, her three children, after the death of our father.

In the camp, my mother braided hair for a living. Then, she left for Saudi Arabia to work as a domestic servant, leaving me and my two siblings with our grandmother. I was not 4 yet. And so her face began to fade from my memory with the passage of time. It was then a delight to receive a picture she sent us from Jeddah years later. We hung the framed coloured photo of my mother sitting on a chair, as high as her cheekbones, on the mud wall of our hut.

Visitors marvelled at her beauty. The women amongst them remarked how sad it was that she didn’t want to remarry and that a man would not have made a similar sacrifice. “But a woman can live without love,” said one. “Yes, but she shouldn’t live without it,” protested another.

These women debating my mother’s love life were our neighbours. Although married, most had their husbands working away from the camp. And they in turn, understood the absence of love in all its dimensions from my mother’s life.

Being a silent child, my presence went unnoticed as I sat around them and they talked about all subjects openly. From them, I learnt about sex, noting its absence in their lives rather than any fulfilment.

I also registered the unfairness of society, that while these women were forced to entrap their desires, men pursued causal relationships outside of marriage, knowing that their wives wouldn’t reciprocate because society would police them back home. I discovered how tradition was the chain that enslaved these African women while giving men free rein. I detested it. I longed for its destruction.

But I also saw that when desire is forced to remain inside, migrating deeper into the soul, one’s bones begin to dance. Dancing, I’d gather, was the first step to freedom. And I took a lifetime lesson from the ways these women expressed love even when caged. Their sensuality was like a well from which I drank endlessly. With them, love whispered its tender side rather than pronouncing itself loudly. I could see it in the way they talked when men they liked visited, how passion masked their faces like make-up. I saw it in the way they varnished their nails, kholed their eyes, gathered their hair into buns before they retreated into the open-roof showers under the camp’s moon and the stars.

The way they embraced their desires silently spoke of bloodless revolution to me. That society could keep men away from them, but they would not stop feeling.

But now and then, their emotions burst into the open. The consequences were severe. I remember what happened when one of our neighbours, the wife of a renowned playboy, was overheard talking about a man in her sleep. And then she fell sick. It was assumed she was possessed by that man. The stranger had a name: jinni. And he had to be exorcised. Through the window of the woman’s hut, her daughter and I watched as she was beaten up by male elders, calling on the evil spirit to leave her. She was fed dung. “Leave me,” she screamed at the man inside her, while the men around her thumped her as though she was a punching bag. “Leave me.”

But I am convinced, from the way I heard her describe the man she had encountered on her way to the market, that she was in love. This man wasn’t a jinn. He was a young man whose beauty possessed her heart. But because of fear for herself and her daughter in a community run by men, the married woman, with a husband fornicating in a foreign land, accepted the tired story of a jinn, as though a woman couldn’t yearn for a man’s body, in the way men did for women. Society muted her lust by day and now also by night. She would never dream again. A lesson to her daughter, all other girls, and to me.

And so by the time my mother had returned to the camp for a visit, many years after she’d left, my eyes were trained on the subtlety of women’s love expressed in an oppressive society.

One morning, a few days after her return, I went with my mother to the market. When we arrived at a stall of a handsome man our family knew, her face lit up. I remembered overhearing what one women said about my mother: “No man has touched her since her husband died, even if that’s what she would dearly want.” I could see thoughts promenading in my mother’s wide eyes. I had seen enough to know she was attracted to that man. As he was to her. But I knew that if both chose to express their feelings, only one of them would suffer.

So later that night, as we went to bed, I chose to sleep beside her, praying that my mother would not utter that man’s name in her dream, wake up feverish with love. I didn’t want her to get beaten up or fed dung. I didn’t want her body bruised for carrying amorous feelings. So, I threw my arms around her and held her tight, as if to remind her of her responsibility that made her decide in the first place to give up love for us. My hand rested on her chest.

Perhaps it was then, as her heart thumped against the palm of my hand, while becoming incensed by the injustices of men loving freely while women, like my mother, had passion rotting inside them, perhaps it was then that I developed an ambivalent relationship with sex. If my mother didn’t enjoy it in her life, I saw no reason why I, for whom she sacrificed everything, should.

Je crois avoir trouvé le moyen de savoir à quoi ressemblait mon père. Enfin ! Pardonnez mon excitation ! Mon père est mort lorsque j’étais très jeune et je n’ai jamais vu aucune image de lui jusqu’à aujourd’hui. Ma quête a commencé quand je vivais dans un camp de réfugiés dans l’est du Soudan.

Nous y étions arrivés à dos de chameau aux environs de 1977, depuis l’Érythrée qui à l’époque était sous contrôle éthiopien et luttait pour son indépendance. Mon père avait été assassiné mais j’avais deux ans à l’époque et aucune idée de la situation. Le Soudan était la promesse d’un nouveau départ.

Nous avons vécu dans une hutte pendant deux ans, ma mère faisait toute sorte de petits boulots mais cela ne suffisait pas. Elle a fini par trouver un emploi de domestique à Djeddah en Arabie saoudite et nous a laissés au camp avec nos grands-parents. J’avais alors quatre ans à peu près. Son image devenait plus floue de jour en jour, plus abstraite, comme celle de mon père. C’était comme si je n’avais jamais eu de parents.

Ma mère ne savait ni lire ni écrire mais elle enregistrait des cassettes qu’elle nous envoyait. Elle nous racontait sa vie à Djeddah. Je restais dans notre hutte à les écouter en boucle. Je me concentrais pour essayer de visualiser son visage. C’est à ce moment là que j’ai essayé de m’inventer un portrait de mes parents. J’imaginais les traits de mon père semblables aux miens, un nez fort, de grands yeux, et je réinventais le sourire chaleureux de ma mère. Dessiner leur image mentalement me rapprochait d’eux, je crois.

Et puis un jour, trois ans après son départ, ma mère nous a finalement envoyé une photo d’elle. Accrochée au mur, encadrée, elle était la seule tache de couleur sur la paroi de boue claire. Qu’elle était belle, ma mère ! Elle me manquait terriblement.

Mais sur la photo, son visage n’avait pas la délicatesse de celui que j’avais en tête. La différence entre le portrait réel et celui qui habitait ma mémoire me faisait douter de l’image que j’avais de mon père, aussi vague soit-elle. Je l’avais créée à partir de rien. Et lorsqu’elle a disparu, je suis devenu orphelin non seulement dans la vie mais dans mon imagination aussi. J’ai découvert que je commençais seulement à faire mon deuil.

Je devais trouver une photo de lui. Mon frère et moi avons cherché partout, dans toutes les huttes, mais personne n’en avait. Certaines personnes, dont ma mère, se souvenaient en avoir vu ou en avoir possédé mais elles expliquaient les avoir abandonnées lorsqu’elles avaient fui la guerre. Je comprenais. Et pourtant, comme j’aurais voulu que quelqu’un ait emporté ces images ! En 1990, mon frère et moi nous sommes partis à Londres comme réfugiés. Mais c’est seulement en 2005 que j’ai appris les détails de la mort de mon père alors que j’étais retourné dans une Érythrée devenue indépendante où j’avais retrouvé ma mère que je n’avais pas vue depuis toutes ces années.

Mon père était né à Gondar en Éthiopie. Avec ma mère érythréenne il s’était installé de l’autre côté de la frontière, à Om Hajer, où il travaillait dans le commerce de vêtements. Une nuit, alors que mes parents, ma sœur, mon frère et moi étions tous endormis dans notre hutte, les voix d’hommes criant le nom de mon père nous ont réveillés. Ma mère ignorait qui ils étaient et ce qu’ils lui voulaient. Sentant le danger, mon père a refusé de quitter la hutte mais les cris étaient de plus en forts. Mes parents nous ont attirés contre eux tandis que nous cherchions refuge sous les lits. J’imagine que je sentais la peau de mon père et son cœur qui battait la chamade dans cet espace obscur. Ils se sont mis à tirer. Une balle a traversé le mur, manquant de peu mon frère. C’est alors que mon père a pris sa décision : «Je sors». Il s’est levé – il était grand, plus d’un mètre quatre-vingt, le crâne dégarni, il portait un pantalon et une chemise bleus. Ses enfants étaient à ses pieds, sa femme le suppliait de ne pas y aller. Il est sorti, il est entré dans la nuit peuplée d’hommes qui l’attendaient.

Il est revenu le lendemain matin. Le visage en sang, ses vêtements bleus rougis. Ils lui avaient fracassé la tête pour lui faire avouer un crime qu’il n’avait pas commis. Finalement convaincus de son innocence, ils l’ont laissé partir. Mais il est mort des suites de ce terrible tabassage.

Récemment, je regardais une émission de télévision à propos de personnes recherchées et l’idée m’est venue. Les tensions entre l’Érythrée et l’Éthiopie ne sont pas apaisées mais lorsque la situation se calmera, j’espère pouvoir m’y rendre avec un artiste pour faire des croquis de mon père. Nous nous appuierons sur les descriptions de membres de la famille et d’amis qui vivent des deux côtés de la frontière. Une telle méthode ne rend pas hommage à la mémoire de mon père mais il est le fugitif que j’ai recherché toute ma vie et c’est la seule chance qu’il me reste encore de voir son visage.

* * *

Adolescent, j’ai fait vœu de chasteté par solidarité avec ma mère.

Jeune garçon dans un camp de réfugiés au Soudan, j’ai découvert que le patriarcat interdisait à ma mère de vivre l’amour physique hors mariage bien qu’il ait été important pour elle. Le mariage, elle n’en voulait pas car elle avait décidé de se consacrer à nous, ses trois enfants, après la mort de mon père.

Au camp, ma mère gagnait sa vie en tressant les cheveux des femmes. Puis elle est partie travailler comme domestique en Arabie Saoudite, nous laissant mon frère, ma sœur et moi avec notre grand-mère. Je n’avais pas encore quatre ans. Avec le temps, son image s’est peu à peu effacée de ma mémoire. Recevoir une photo d’elle envoyée de Djeddah des années plus tard a donc été une grande joie. Nous avons accroché au mur de terre de notre hutte la photo couleur encadrée de ma mère assise sur une chaise.

Les visiteurs admiraient sa beauté, ses pommettes hautes. Entre elles, les femmes faisaient des commentaires, elles disaient combien il était triste qu’elle n’ait pas voulu se remarier, qu’un homme n’aurait jamais consenti au même sacrifice. «Mais une femme peut vivre sans amour», avait dit l’une d’elles. «Oui mais elle ne devrait pas le faire», avait protesté une autre.

Ces femmes qui discutaient de la vie amoureuse de ma mère étaient nos voisines. Elles étaient mariées mais, pour la plupart d’entre elles, à des hommes qui travaillaient loin du camp. Elles comprenaient donc tous les aspects de l’absence d’amour dans la vie de ma mère.

J’étais un enfant silencieux dont la présence passait inaperçue et tandis que j’étais assis auprès d’elles, elles parlaient de tout ouvertement. C’est d’elles que j’ai appris les choses du sexe et c’est en les écoutant que j’ai remarqué que leur vie était marquée par son absence plus que par un quelconque épanouissement.

Je me suis aussi rendu compte de l’injustice de la société. A cause d’elle, les femmes étaient contraintes de réprimer leur désir pendant que les hommes entretenaient des relations hors mariage tout en sachant que leurs épouses n’en feraient pas autant sous peine d’être remises au pas et renvoyées chez elles. J’ai découvert que la tradition était la chaîne qui réduisait ces femmes africaines en esclavage alors qu’elle laissait le champ libre aux hommes. Je l’ai détestée. Je rêvais de sa destruction.

Mais j’ai aussi vu que lorsque le désir est contraint à rester enfermé, lorsqu’il migre toujours plus profondément dans une âme, les os commencent à danser. Danser, je l’ai compris, était le premier pas vers la liberté. Les différentes manières dont ces femmes exprimaient l’amour, même captif, m’ont enseigné une leçon inoubliable. Leur sensualité était un puits où je m’abreuvais sans fin. Avec elles, l’amour murmurait sa tendresse plutôt que de se déclarer à grand bruit. Je le voyais dans leur façon de parler lorsque des hommes qui leur plaisaient venaient en visite, dans la passion qui couvrait leur visage comme un maquillage. Je le voyais dans leurs ongles peints, dans le khôl sur leurs paupières, dans leur façon de rassembler leurs cheveux en chignon avant de se retirer dans les douches à ciel ouvert sous la lune et le ciel étoilé du camp.

Leur manière d’assumer silencieusement leurs désirs me parlait de révolution non violente. Ces désirs, elles continueraient à les éprouver quand bien même cette société tenait les hommes éloignés d’elles.

Parfois pourtant leurs émotions éclataient au grand jour. Les conséquences étaient lourdes. Je me souviens de ce qui est arrivé lorsque l’une de nos voisines, la femme d’un coureur de jupons bien connu, fut surprise en train de parler d’un homme dans son sommeil. Elle était tombée malade après cela. Possédée par cet homme, c’est ce qu’on supposa. L’étranger avait un nom : djinn. Il fallait l’exorciser. Par les fenêtres de sa hutte, sa fille et moi nous l’avons vue se faire battre par les anciens de notre communauté qui ordonnaient à l’esprit malfaisant de quitter son corps. On lui fit manger de la bouse. «Va-t’en», criait-elle à l’être qui l’habitait tandis que les hommes la frappaient violemment comme un punching-ball. «Va-t’en.»

Mais, pour l’avoir entendu décrire celui qu’elle avait rencontré sur le chemin du marché, je suis convaincu qu’elle en était amoureuse. Ce n’était pas un djinn. C’était un homme, il était jeune et sa beauté avait pris possession de son cœur. Pourtant cette femme mariée avait accepté l’histoire éculée du djinn parce qu’elle craignait pour elle-même et pour sa fille dans une communauté régie par le pouvoir masculin. Comme si une femme ne pouvait pas désirer le corps d’un homme tout comme un homme désire celui d’une femme, et alors même que son mari forniquait en terre étrangère. La société étouffait son désir de jour et maintenant de nuit. Plus jamais elle ne rêverait. C’était une leçon pour sa fille, pour toutes les autres filles et pour moi.

Alors, lorsque ma mère est venue nous rendre visite, de longues années après son départ du camp, mon regard était accoutumé aux subtiles manifestations d’amour des femmes dans une société tyrannique.

Quelques jours après son retour, un matin, je suis allé au marché avec elle. Lorsque nous sommes arrivés au stand d’un bel homme connu de ma famille, son visage s’est éclairé. Je me souvenais avoir entendu par hasard une femme dire à propos de ma mère : «Depuis que son mari est mort aucun homme ne l’a touchée et pourtant elle le voudrait tellement.» Je regardais les pensées passer dans les grands yeux de ma mère. J’en avais vu assez pour comprendre qu’elle était attirée par cet homme. Comme il l’était par elle. Mais je savais que s’ils choisissaient tous les deux d’exprimer leurs sentiments, seul l’un d’eux en souffrirait.

Plus tard ce soir-là lorsque nous sommes allés nous coucher, j’ai décidé de dormir auprès d’elle, priant pour qu’elle ne murmure pas son nom dans ses rêves et qu’elle ne se réveille pas enfiévrée d’amour. Je ne voulais pas qu’elle soit battue ni qu’on lui fasse manger de la bouse. Je ne voulais pas que son corps soit couvert de bleus parce qu’elle éprouvait des sentiments amoureux. Je l’ai enlacée et tenue serré dans mes bras comme pour lui rappeler la responsabilité qui lui avait fait choisir de renoncer à l’amour pour nous. Ma main reposait sur sa poitrine.

Peut-être est-ce à ce moment-là, comme son cœur battait contre ma paume et que j’enrageais de l’injustice qui laisse les hommes libres d’aimer et la passion pourrir dans le cœur des femmes comme ma mère, peut-être est-ce alors que j’ai développé à l’égard du sexe une attitude ambiguë. Si elle n’en avait pas joui dans sa vie, je ne voyais pas pourquoi moi, pour qui elle avait tout sacrifié, je devrais le faire.

Кажется, я нашел способ представить, как выглядел мой отец. Да, наконец! Поймите мое волнение. Мой отец скончался, когда я был еще маленьким, и я никогда не видел его фотографий. Я пытался воссоздать его образ еще живя в лагере для беженцев на востоке Судана.

В 1977 году мы на верблюдах добрались в лагерь из Эритреи, которая тогда находилась под контролем Эфиопии и боролась за свою независимость. Мой отец был убит, но в два года я не мог понимать обстоятельств его смерти. В Судане жизнь начиналась заново. 

Следующие два года мы провели в палатке. Моя мать немного подрабатывала, но этого не хватало на жизнь. В конце концов она устроилась домработницей в Джидде, в Саудовской Аравии, оставив нас в лагере для беженцев с дедушкой и бабушкой. Мне тогда было около четырех. Ее лицо постепенно выветривалось из моей памяти, оно становилось таким же расплывчатым и абстрактным, как и лицо моего отца. Получалось, что у меня никогда и не было родителей.

Моя мать не умела читать и писать, она присылала нам письма, записанные на пленку. Она рассказывала о своей жизни в Джидде. Я не выходил из палатки и прокручивал эти записи снова и снова.

Я старался представить себе ее лицо.

Я начал рисовать в воображении портреты моих родителей. Я представлял, что у моего отца тот же нос, что и у меня, те же глаза; я воссоздавал теплую улыбку моей матери. Их образы сближали нас.

Однажды, года через три после отъезда, моя мать наконец прислала нам свою фотографию. Мы вставили ее в рамочку и повесили на стенку – единственное яркое пятно на блеклом фоне глины. О, как красива была моя мать! Я скучал по ней, как сумасшедший.

Но ее лицо на фотографии не было похоже на то, полупрозрачное, что я создал в своих мечтах. Раз эти образы так отличаются, значит, я не могу быть уверенным, что и портрет моего отца, который я нарисовал в своих мечтах, похож на оригинал. Я ведь создал его из ничего. И когда его образ умер во мне, я стал безотцовщиной, осиротел не только в жизни, но и в мыслях. И понял, что я только начинаю горевать по своему отцу.

Я должен был найти его портрет. Мы с братом искали его фотографию по всем палаткам, но ни у кого ничего не нашлось.

Многие, включая мою мать, помнили, что  вроде бы существовали его фотографии, но мне объясняли, что когда мы бежали от войны и в спешке покидали дом, было не до вещей. Я понял. Но как бы я хотел, чтобы они спасли его фотографию.

В 1990 году я и мой брат попали в Лондон как беженцы. Но до самого 2005 года, когда я вернулся в независимую Эритрею, чтобы впервые за много лет повидаться с моей матерью, я не знал обстоятельств смерти моего отца.

Мой отец родился за пределами Эритреи, в Гондаре (Эфиопия), и вместе с матерью они  поселились в Ом-Гаджере (Эритрея), где отец занимался торговлей текстилем.

Однажды ночью, когда мы все – родители, сестра, брат и я, – спали в нашей хижине,  нас разбудили голоса, выкрикивающие имя моего отца. Моя мать не знала, кто эти люди и почему они пришли за ним. Мой отец, понимая опасность, не хотел покидать дом, но голоса раздавались все громче. Вместе с родителями мы спрятались под кроватью. Наверное, в этом темном месте я прикасался к коже моего отца, слышал биение его сердца.

Мужчины начали стрелять. Пуля пробила стенку и чуть не убила моего брата. Мой отец сказал: « Я выйду! » Он встал – высокий лысеющий мужчина, в голубой сорочке и голубых брюках. Дети лежали у его ног; жена умоляла его не выходить. Он вышел из палатки, в ночь, навстречу вооруженным людям.

Он вернулся на следующее утро. Его лицо было в крови. Его голубая одежда стала красной, его били по голове, требуя признаться в преступлении, которого он не совершал. Его выпустили потому, что в конце концов поверили в его невиновность. Но в результате этих безжалостных побоев он скончался.

Недавно я смотрел программу о беглецах, находящихся в розыске, и у меня появилась идея. Когда отношения между Эритреей и Эфиопией улучшатся, я поеду туда с художником, и он сможет воссоздать портрет моего отца, основываясь на описаниях друзей и членов семьи, живущих по обе стороны границы. Возможно,  данный метод не достоин памяти моего отца, но ведь это единственный способ увидеть лицо человека, которого я разыскиваю всю свою жизнь.

* * * 

В подростковом возрасте я поклялся воздерживаться от секса в солидарность с моей матерью.

Еще мальчиком, в суданском лагере для беженцев, я узнал, что после смерти отца моя мать решила отказаться от личной жизни ради нас, своих троих детей. Физическая близость была важна для нее, но в нашем обществе невозможна вне брака, а она больше  не хотела выходить замуж.

В лагере моя мать подрабатывала тем, что заплетала косы. Потом она уехала домработницей в Саудовскую Аравию, оставив нас на попечение своих родителей. Мне тогда не было и четырех. Со временем я начал забывать ее лицо. Поэтому несколько лет спустя  я был счастлив получить из Джедды ее портрет. На цветной фотографии, которую мы вставили в рамочку и повесили на глиняную стенку, моя мать утопает в глубоком кресле.

Все, кто заходил к нам, восхищались ее красотой. Женщины часто говорили, как жаль, что она больше не хочет выходить замуж, и что мужчины не способны на подобную жертву. Если одна  говорила: « Женщина может прожить без любви! » , то другая возражала: « Да, но почему она обязана жить без любви? »

Большинство из наших соседок, обсуждающих личную жизнь моей матери, были замужем и их мужья работали за пределами лагеря. Даже имея мужей, они были лишены любви так же, как и моя мать. И, сравнивая себя с моей матерью, они лучше понимали свою собственную жизнь.

Я был тихим ребенком и они часто не замечали моего присутствия, я мог часами слушать как они, не скрываясь, говорили обо всем. От них я узнал о сексе, точнее, о том, как мало его в их жизни.

Я увидел несправедливость общества, где женщины вынуждены были воздерживаться,  а вот их мужья имели право гулять на стороне, будучи уверенными, что жены не могут ответить им тем же, ведь общество следит за ними не хуже полиции. Я понял, что традиции заковали этих африканских женщин в цепи, как рабов, высвободив, тем не менее, мужчин. Я возненавидел эту цепь. Я хотел ее разрубить.

И еще я заметил, что когда страсти заталкиваются поглубже и они не находят выход, кости начинают танцевать. Этот танец – первый шаг к свободе. Женщины, запертые в клетки, дарили мне жизненные уроки, рассказывая о любви. Их чувственность была тем колодцем, из которого я пил без конца. Их устами любовь не кричала, а нежно шептала. Я видел, как менялась их речь, когда в гости заходили мужчины, что нравились им, как страсть покрывала их лица, словно пудра. Они красили ногти, подводили глаза, собирали волосы в пучок прежде чем скрыться в душевых под открытым небом, под Луну и звезды над лагерем.

Их манера бессловно мириться со своими страстями была похожа на бескровную революцию. Общество могло держать их вдалеке от мужчин, но не могло удержать их от чувств.

Но время от времени их чувства вырывались наружу. Последствия были ужасны. Я помню, что случилось с одной из наших соседок, женой известного плейбоя, когда кто-то подслушал ее рассказ о мужчине, виденном во сне. После этого она заболела. Было решено, что тот мужчина околдовал ее. У незнакомца было имя: Джинн. И его надо было изгнать из ее тела. Из окна их палатки дочь этой женщины и я смотрели, как старейшины избивали ее, взывая к демону покинуть ее. Ее колотили изо всех сил. « Оставь меня! – кричала она мужчине, который поселился в ней, в то время как удары  обрушивались на нее со всех сторон, – Уходи! »

Но по тому, как она описывала мужчину, которого встретила по дороге на рынок, я уверен, что она была влюблена. Этот человек не был джинном. Это был молодой человек, чья красота покорила ее сердце. Но в обществе, которым правят мужчины, она, замужняя женщина, чей муж гулял на стороне, уцепилась за древнюю сказку о джинне, опасаясь за жизнь своей дочери, да и за свою. Как будто женщина не имела права тосковать по мужскому телу так, как мужчины могут тосковать по женщине.

Общество заставило ее страсти молчать днем, а теперь и ночью. Ей больше не разрешалось видеть сны. Урок для ее дочери, для всех девочек, да и для меня.

Когда много лет спустя моя мать приехала к нам в гости, в лагерь, я уже знал, как распознать тайную любовь в глазах женщин, живущих в обществе, не допускающем тайн.

Однажды утром, через несколько дней после ее возвращения, я пошел с матерью на рынок. Когда мы подошли к ларьку красивого мужчины, с которым наша семья была знакома, ее лицо осветилось.

Я вспомнил, как одна женщина сказала о моей матери: « Ни один мужчина не прикасался к ней с тех пор, как умер ее муж, даже если ей этого и хотелось. »  Я увидел, как мечутся мысли в широко раскрытых глазах моей матери.У меня уже было достаточно опыта, чтобы понять – этот мужчина нравился ей. А она – ему.

Но я знал, что если они оба дадут волю своим чувствам, то пострадает лишь она одна.

Поэтому позже вечером, когда мы легли спать, я лег с ней рядом, молясь, чтобы моя мать  не выдала во сне его имя, чтобы ее не охватил огонь любовной лихорадки. Я не хотел, чтобы ее избивали до смерти. Я не хотел, чтобы ее тело покрылось ранами из-за любовной страсти. Я обнял ее и держал крепко, будто напоминая, что она уже навсегда отказалась от любви ради нас. Моя рука лежала на ее груди.

Пожалуй, именно тогда, когда моя ладонь ощущала удары ее сердца, я осознал всю несправедливость того, что мужчины могут свободно отдаваться своим прихотям, а женщины, вроде моей матери, вынуждены заглушать в себе огонь любви, да, именно тогда во мне возникло амбивалентное отношение к сексу. Если моя мать отказалась от него в своей жизни, то я, ради которого была принесена эта жертва, не видел никаких причин, из-за которых мне стоило бы следовать ее примеру.